Светочка и Лоренцо жили вроде и хорошо. Со стороны вообще могло показаться, что душа в душу. Но потом как-то им стало тесно вместе, несмотря на то, что в доме было шесть спален. И неуютно, хотя дизайн интерьера вполне мог бы послужить материалом для какого-нибудь журнала о «правильном ведении домашнего хозяйства». Списывали на разницу культур, что было не совсем правдой. Вернее, правдой вообще не было. Просто наступило взаимное равнодушие, которое, говорят, страшнее ненависти. Потому что ненависть — это чувство. А равнодушие — отсутствие чувств. Точка невозврата. Расстаться решили цивилизованно.

В тот период Светочка даже начала было подумывать о возвращении в Россию. Но дети… Дети хоть и понимали русский, но выросли настоящими итальянцами. И ни за что не согласились бы уехать из Италии. Правда, сказкам Джанни Родари они предпочитали, к огромному огорчению Светочки, бестселлеры Джоан Роулинг.

Да и Светочкина мама, которая в конце девяностых переселилась поближе к внукам в Италию, тоже не одобрила бы такой географический пассаж. К тому же квартиру в Москве Елена Александровна давно продала. И только тарелка диаметром в метр оставалась ее единственным связующим звеном с Родиной. Елена Александровна могла пропустить серию своего любимого сериала, но программы новостей — никогда. Ни местных (итальянский за десять лет ей удалось худо-бедно освоить), ни (особенно!) российских. Так она выражала свое неравнодушие к окружающему миру и активную гражданскую позицию.

Вот и сейчас телевизор работал на максимальной громкости. Маме так нравилось. Фон новостной ленты показался знакомым до дежавю… Что-то это напоминает. Вот только что?

Крым — это тот самый Крым! Полуостров Крым, что омывается Черным и Азовским морями.

Вдруг эта фраза, произнесенная маминым голосом, отчетливо прозвучала у Светочки в голове, закольцевав воспоминания детства с событиями совсем недавнего прошлого и настоящего петлей Мёбиуса.

Воспоминания детства. Школа, музыкальная школа, теннис… Светочка, восхищаясь теперь уже с позиции родителя маминой самоотверженностью, вспоминала о том, как они ездили на занятия теннисом с двумя пересадками. Как она уставала, но все равно не хотела бросать. Потому что теннис был источником ее радости. А может быть, даже и счастья. Нет, что за чушь! Конечно же, источник ее счастья — это дети. Но могла ли она тогда, уставая от ранних подъемов и поздних выполнений школьных уроков, представить, что жизнь распорядится так, что она, Светочка, поселится всего в десяти минутах прогулки от корта? И вовсе даже не в России.

А еще она вспомнила выступление американского президента Кеннеди, которое они однажды обсуждали на уроке риторики в университете много лет назад.

Все свободные люди, где бы они ни жили, являются гражданами города Берлин. И поэтому я как свободный человек с гордостью говорю: «Я — берлинец!»

— Господи, как давно это было! — подумала Светочка со странным смешанным чувством. То ли ностальгия, то ли радость, что в те времена не вернуться. Потому что лучшее, конечно, впереди.

— Ну а Крым-то чем хуже? Ничем Крым не хуже Берлина, — подумала Светочка и с нежностью посмотрела на прикорнувшую перед телевизором маму.

А Рим оказался вовсе и не Римом, а рымом. Металлическим кольцом для закрепления тросов, стопоров и прочего корабельного оснащения. А может быть, и нет. Единой авторитетной, со ссылкой на проверенные источники версии по этому поводу не существует. Ну и пусть не существует. Потому что для нашей истории это теперь не имеет совершенно никакого значения. Или вы со мной не согласны?

Валерий Бочков

Сотворение мира

Юлия Леонардовна стряхивает пепел в чашку и разглядывает меня, чуть наклонив голову. Пепел кратко шипит — на дне чашки остатки чая. Чай был вкусный; жасминовый, цветочный аромат до сих пор нет-нет да и проскользнет почти неуловимо. Я сижу на простой табуретке, мне жестко, но удобно. Я схватываю глазами, впитываю сразу все: молочный кафель стен с блеклой тенью голубого орнамента, циферблат со вздорными стрелками, показывающими нелепость, крылатое чучело канарейки на нитке… Чучело крутится лениво вокруг оси: туда — замрет на миг — и обратно (это, конечно, если у птицы, а тем более у чучела есть ось). У меня начинает кружиться голова от лимонной мельтешни, и я опускаю взгляд.

Пол. Светлая плитка отливает стеклянным блеском, чуть сероватая — практично, но скучно. В углу мятая картонная коробка средних размеров с елочными игрушками, на боку написано фломастером «кухн.», содержимое выглядит странно и неуместно; бордовый шар матово выставил бок, колючая (даже на взгляд) запутавшаяся в серпантине мишура, удивленная рожа фанерного снеговика — две точки, между ними длинный оранжевый нос. (Это мне кажется или здесь действительно жутко воняет морковью?)

За ножкой стола в тени прячется медная пуговица, пузатая, как желудь, на ней выбит орел, где-то я такого видел. Взгляд мой блуждает по полу, после упирается в ноги, вернее, тапки — розовые и пушистые, чуть грязноватые, в виде зайцев, глазки — пуговки. Она смеется:

— Не нравятся?

У нее усталые руки и морщинки у глаз. Когда она смеется, морщинок становится еще больше. Она говорит:

— На самом деле я молодая и очень даже ничего себе.

Я удивляюсь (невежливо).

Она смеется и поясняет:

— Все зависит лишь от точки зрения. Как, впрочем, и всегда.

Я киваю — кто б спорил.

Мне хорошо. Хорошо и спокойно. Чувствую я себя отменно. Пока меня готовили, как выразился Пал Палыч, к «аудиенции» (милые санитарки: волшебные пальцы и запах теплой земляники), я даже чуть задремал. До меня сквозь дрему доносятся все эти его «душа моя», «друг мой славный» и многочисленные «мон шеры». Палыч бубнит про какие-то цифры, статистику — очень он уважает статистику, так бы все, кажется, и привел к общему знаменателю, трансформировал в холодную гармонию цифр. Изредка повышая голос, иногда даже хлопая себя по коленке, призывает удивиться или возмутиться вместе с ним:

— А как тебе тридцать лет беспробудного сна (хлопает ладонью по коленке)! А?

Я мычу слабо, но удивленно. Это столько среднестатистический человек тратит на сон за всю жизнь.

— Вот-вот. А на завязыванье шнурков почти пятьдесят часов, представляешь?

Я? Нет… Вообще слушаю его вполуха и наполняюсь ленивым покоем и… как бы это сказать? — негой. И негой. Что-то в нем есть патрицианское, античное, в слове этом: «…Рабынь-фракиек озорных, я утомлен, как фавн, под утро к амфоре припав…»

— Это что! А шесть суток стричь ногти, на руках и ногах? Пять дней уходит на пуговицы и молнии: застежки-расстежки. Девять дней